Элизабет Финч [litres] - Джулиан Барнс

– Никогда. Нет, на самом деле однажды видел. Мы с ней условились встретиться, уж не помню где, но не на вокзале, а в каком-то атриуме, что ли. Я приехал заранее. И вдруг вижу – она, шагах в двадцати. Прощается с каким-то субъектом. Рослый, в двубортном пальто – больше ничего не заметил. Потому как смотрел только на нее. А она руки перед собой вытягивает ладонями вниз, и он берет их в свои. Не то что за руки ее берет, а как бы свои руки под ее кисти подводит, ладонь к ладони, чтобы она опереться могла. И она, получив такую поддержку, приподнялась на одной ноге. Ну, думаю, сейчас целоваться будут, но нет. Вроде как ей просто захотелось в лицо ему заглянуть. А ногу-то, которую от пола оторвала, она как бы назад отставила, под прямым углом. Видок был… специфический, прямо цапля, что ли. Фламинго.

Похоже, Кристофера смутило это воспоминание, даже сквозь время. На щеках у него всегда играл румянец – румянец сельского жителя, не дурака посидеть в садике перед пабом, но вроде как зарделся он еще больше. Впрочем, это не важно: его неловкость была очевидной, как будто он застукал ее в постели с этим самым ухажером в двубортном пальто.

– Потом она опустилась на пятки, убрала руки с его ладоней и уставилась ему вслед.

– И даже не заметила, что ты смотришь в ее сторону?

– Нет, и я понял, что лучше ничего не говорить, не видеть и не слышать. То есть так подсказывала вся наша предыдущая жизнь. Но что-то мне в голову ударило. Даже не знаю, как описать: праведный гнев, что ли. Подошел я к ней, чмокнул в обе щеки… но только для виду, как у нас с ней было заведено, и спрашиваю: «Ну и кто же твой приятель?» А Лиз выдержала мой взгляд и ответила так, как только она умела: «А, этот? Да никто». Дело закрыто, свидетель отпущен.

Я очень живо представил себе эту сцену.

– И было ей в то время?..

– Сорок с небольшим.

При ее жизни я бы сказал себе: а чего ты ожидал – это ж не кто-нибудь, а Элизабет Финч! Но теперь, когда она ушла в мир иной, я понял, насколько болезненной оказалась та сцена для Криса. Вроде как открылась перед ним какая-то дверца, но сестра захлопнула ее у него перед носом, как отрезала: дескать, знай свой шесток.

И странное дело: когда я воображал или переосмысливал ту сцену, меня самого сковывала неловкость: как будто я лично присутствовал в том атриуме. А воспоминание Криса каким-то образом передалось мне и заняло свое место в ряду моих собственных воспоминаний. И реакция моя оказалась в точности как у Криса: не должна была Э. Ф. от меня вот так отмахиваться.

Из записных книжек Э. Ф.:

• Попросила своего лечащего врача, чтобы он, когда надежды не останется и боль станет нестерпимой, применил ко мне эвтаназию. Добавила, что обращаюсь к нему с этой просьбой на будущее в здравом уме и трезвой памяти. Он посочувствовал, но сказал, что такая процедура незаконна. Я ответила, что при любом раскладе вряд ли смогу его засудить, верно же?

• Стилистика надгробной речи или газетного некролога. Все достоинства размещены в отдельных графах и отмечены галочками. Это зримый аспект. Но определяется он менее зримой стилизацией памяти.

• Неизбежен и третий вид стилизации: он определяется посмертной памятью. И подводит к той точке, в которой последний из тех, кто тебя знал, вспоминает о тебе в самый последний раз. Следовало бы придумать название для этого заключительного события, знаменующего твое окончательное вымирание.

• Ничто из вышеперечисленного не должно подменяться саможалением.

• Я не разделяю заблуждения о том, что Изгнанию и Преследованиям религиозных или этнических групп предшествовала социальная гармония. Определенно нет: цель Изгнания – привнести в государство побольше мира. Избавиться от Смутьянов, пусть даже Смута исходит от нас. Насадить в государстве моноэтничность и монотеизм – и все изменится к лучшему в этом лучшем из миров. Естественно, этот план ни разу не сработал, причем по двум причинам. Во-первых, вражда не прекращалась, а потому вместо того, чтобы преследовать Другого на своей территории, приходилось выдвигаться за ее рубежи и преследовать Другого на его территории. А во-вторых, сокращение людского многообразия не приводит к внутренней гармонии. Об этом позаботился нарциссизм тонких различий.

Стоит ли говорить, что в ее архиве не нашлось места любовным письмам. Воображаю, как она их перечитывала одно за другим, до последней капли впитывала все, что они могли предложить, а затем просто выбрасывала. Или, возможно, выбросила все разом. Естественно, этого мне знать не дано. Но у нее была невероятная память и огромная неприязнь к беспорядку, так это мой собственный вывод. И естественно, ее определение беспорядка было куда шире, чем у многих.

Из своих редких поездок я присылал ей почтовые открытки. Она ни разу не подтвердила их получение и, понятное дело, не сохранила ни одной. В одном провинциальном французском музее я купил для нее открытку с изображением керамического блюда Бернара Палисси. Быть может, вам знакомы его работы. Жил он, если не ошибаюсь в шестнадцатом веке и занимался производством совершенно фантастических, ярких фаянсовых блюд, зачастую украшенных фигурками ползущих по дну рептилий. По-моему, блюда эти служили не столько для сервировки деликатесов, сколько для украшения интерьеров и, так сказать, для обсуждения в светском обществе. Мне они всегда доставляли огромное удовольствие. Короче говоря, во время нашего очередного обеда с Э. Ф. я, вопреки своему правилу, спросил, получила ли она мою открытку с керамикой Палисси. И в ответ услышал то, чего, наверное, заслуживал: «Его стало слишком много».

Разумеется, это отбило у меня охоту присылать открытки. Понимаю, что в моем изложении реплика ее звучит крайне сурово. Суровой Э. Ф. не была. То есть, конечно, была. Но свой вердикт изрекла с легкой, иронической каденцией. «Вопреки своему правилу», да, я должен был как следует подумать перед отправкой той открытки из Орийака. И еще, насчет «огромного удовольствия». Элизабет Финч, с ее слов, предпочитала «удовольствие, доведенное до методичности» и не снисходила до удовольствий практических, как и сентиментальных. Сдается мне, что у поздравительных открыток ко дню рождения и Рождеству срок жизни был еще короче. Видимо, Э. Ф. считала, что стоит выше (и за пределами) сентиментальности. Нет, это неверно, поскольку заставляет предположить, что она некогда всерьез размышляла на эту тему. Вряд ли. Она просто жила, и чувствовала, и мыслила, и любила (это я уже додумал сам) по-своему и на своем личном уровне. И здесь опять же уместно вспомнить о беспорядке. Многие из нас цепко держатся за свою эмоциональную сферу, упиваются подробностями – как приятными, так и неприятными, как славой, так и унижением. Э. Ф. знала, что эта сфера содержит еще и беспорядок, от которого следует избавляться, чтобы вновь получить возможность видеть и чувствовать более отчетливо. Опять же это моя догадка.

С Кристофером нас связала дружба. Это подходящее слово? Он приезжал в город раз в полтора-два месяца («опять с зубами беда»; «жене подарок прикупить»; «проведать тут одну»), и мы шли в ресторан. Для меня он сделался связующим звеном с Э. Ф.; а я для него, надо думать, – покладистым новым знакомым. К тому же я всегда расплачивался за обед. Он, конечно, протестовал, но я говорил, что это справедливо, поскольку за меня много лет платила его сестра. Но дружба – с какого момента применимо это слово?